/Поглед.инфо/ В на чалото на XX век империята се намира в лошо, патово равновесие на силите: дворянството се уравновесява с буржуазията; класите - с властта на самодържавието на центровърха; заедно те уравновесяват населението – и това е при стремително нарастващи проблеми от социален и икономически характер. Световната война пречупва патовата ситуация; тя не само събужда “спящите субекти”, освобождавайки силите им, но и разчиства площадка, пространство за тях.
Пружината се е разтегнала и процесите започват с нарастваща скорост – едновременно и към Февруари, и към Октомври. И което е не по-малко важно, в условията на война на руската площадка освен своите субекти се появяват у чужди – западни. Те влизат в определени отношения със субектите вътре в страната, в резултат от което започват да се формират международни (руско-западни) класови коалиции, двойни (вътрешно-външни) субекти (субекти с двойна маса), насочени към сваляне на самодържавието, а след това и към борба за контрол над Русия. Такива тактически коалиции, двойни субекти с течение на времето възникват даже три.
В дискусиите за причините за революциите можем да разграничим няколко линии. Ще се огранича с две: противостоенето на привържениците на примата на структурните фактори, от една страна и свободното волево действие – от друга. В англосаксонската литература тази полемика звучи като structure versus agency. Другата линия на не по-малко горещи спорове е акцентирането или върху външните, или върху вътрешните фактори. Много изследователи се опитват да намерят решение на основата на принципа за “златната среда” - предположително истината се намира по средата. В действителност Гьоте е бил прав като счита, че между две противоположни гледни точки лежи не истината, а проблема. Аз ще добавя – проблема, който спорещите страни не могат да решат, често защото не виждат самия проблем. В такава ситуация търсенето на средата се превръща в банален многофакторен анализ, който заменя цялото със сбора(сумата), динамиката – със статика, а причинно-следствената връзка – с изброяване на подредените в редица условия (фактори), при това най-често без да се посочват техните системни връзки и субординация. При такъв подход теорията умира, мястото на теоретичното обобщение заема емпиричното, научните факти се подменят с емпирични, а самото изследване напуска границите на научността.
Ако говорим за полемиката structure versus agency, то тук ситуацията е същата както с така наречените обективни противоречия: ако структурните обстоятелства са достатъчни за да избухнат революциите, последните биха били предсказуеми и достатъчно чести, ако не и постоянни явления. Това обаче не е така. Има проблеми и при определяне ролята на низините (“масите”) при “старта” на революцията. Формално-идеологически марксистката традиция тръгва от примата на действията на масите. Но учението на Ленин за “партията от нов тип”, за “партията на професионалните революционери” и неговата практическа реализация под формата на болшевишка партия недвусмислено показва елитистко-организационен подход. Тезисът на Ленин “дайте ни организация на революционери и ние ще преобърнем Русия” говори сам за себе си. Болшевиките обосновават своето право да ръководят масите (които съгласно Ленин без ръководството от страна на партията са способни само на борба за подобряване на икономическите условия) с това, че знаят законите на историята, тоест монополно владеят истинното знание, оседлали са го и затова могат да водят масите. Масите са водени от професионални партийни кадри. Лозунгът на Сталин “кадрите решават всичко” е от същата серия.
Какво, по понятни причини не засягат открито марксистите в своите схеми – това е ролята на част от управляващия елит в революцията. Без прехода на страната на ръководещия масите контраелит на части от управляващия елит, нито една революция не би победила. Това потвърждава историята на всички големи революции, но може би най-ярко - Френската революция от 1789-1799 г. Както отбелязва в средата на XIX век Иполит Тен – автор на една от най-добрите истории на революцията – икономическото положение на Франция в края на управлението на Людвик XIV (началото на XVII в. ) и в средата на XVIII век (управлението на Людвик XV) е било много по-лошо, отколкото в 1780-те години при Людвик XVI. Народът постояно се бунтувал, но нито една революция не е била извършена.
(рус.ез.)
В начале ХХ века империя находилась в дурном, патовом равновесии сил: дворянство уравновешивалось буржуазией; классы — властью самодержавного центроверха; вместе они уравновешивали население — и это при стремительно нарастающих проблемах социального и экономического характера. Мировая война сломала патовую ситуацию; она не только разбудила “спящих субъектов”, высвободив их силы, но и расчистила для них площадку, пространство. Пружина разжалась, и процессы пошли с нарастающей скоростью — одновременно и к Февралю, и к Октябрю. Что не менее важно, в условиях войны на русской площадке помимо своих субъектов появились чужие — западные. Они вступили в определённые отношения с субъектами внутри страны, в результате чего начали оформляться международные (российско-западные) классовые коалиции, двойные (внутренне-внешние) субъекты (субъекты с двойной массой), нацеленные на свержение самодержавия, а затем — на борьбу за контроль над Россией. Таких тактических коалиций, двойных субъектов со временем возникло аж три.
В дискуссиях о причинах революций можно выделить несколько линий. Ограничусь двумя: противостояние сторонников примата структурных факторов, с одной стороны, и свободного волевого действия — с другой. В англосаксонской литературе эта контроверза звучит как structure versus agency. Другая линия не менее жарких споров — акцентирование либо внутренних, либо внешних факторов. Многие исследователи пытаются найти решение по принципу “золотой середины” — якобы истина лежит посередине. На самом деле, прав был Гёте, считавший, что между двумя противоположными точками зрения лежит не истина, а проблема. Проблема, добавлю я, которую спорящие стороны не могут решить, нередко — потому что не видят саму проблему. В такой ситуации поиски середины превращаются в пошлый многофакторный анализ, подменяющий целое суммой, динамику — статикой, а причинно-следственную связь — перечнем рядоположенных условий (факторов), причём чаще всего без указания на их системные связи и субординацию. Теория при таком подходе умирает, место теоретического обобщения занимает эмпирическое, научные факты подменяются эмпирическими, а само исследование покидает пределы научности.
Если говорить о контроверзе structure versus agency, то здесь такая же ситуация, как с так называемыми объективными противоречиями: если бы структурных обстоятельств было достаточно для того, чтобы вспыхнули революции, последние были бы предсказуемым и довольно частым, если не постоянным, явлением. Это, однако, не так. Есть проблемы и в определении роли низов (“масс”) в “старте” революций. Формально-идеологически марксистская традиция исходила из примата действия масс. Однако учение Ленина о “партии нового типа”, “партии профессиональных революционеров” и его практическая реализация в виде большевистской партии недвусмысленно указывают на элитистско-организационный подход. Тезис Ленина “дайте нам организацию революционеров, и мы перевернём Россию” говорит сам за себя. Большевики обосновывали своё право руководить массами (которые, согласно Ленину, без руководства со стороны партии способны только на борьбу за улучшение экономических условий) тем, что знают законы истории, то есть монопольно владеют истинным знанием, оседлали его — потому-то и могут вести массы. Массы ведомы профессиональными партийными кадрами. Лозунг Сталина “кадры решают всё!” — из той же серии.
Чего по понятным причинам не касались открыто марксисты в своих схемах — это роли в революции части правящей элиты. Без перехода на сторону руководящей массами контрэлиты части правящей элиты ни одна революция не свершалась. Это подтверждает история всех крупных революций, пожалуй, ярче всего — Французской 1789–1799 гг. Как заметил в середине XIX в. И. Тэн — автор одной из лучших историй этой революции — экономическое положение Франции в конце правления Людовика XIV (начало XVII в.) и в середине XVIII в. (правление Людовика XV) было много хуже, чем в 1780-е годы при Людовике XVI. Народ постоянно бунтовал, но никакой революции не произошло.
В конце 1780-х годов значительная часть французской элиты, в том числе правящей, стремилась к ослаблению монархии — и революция произошла. Разумеется, без движения низов, масс, по крайней мере, в столице и/или крупнейших городах революции тоже не происходят — дело ограничивается успешным или неудачным дворцовым (политическим) переворотом. Революция — это соединение воль, целей и интересов “улицы” в лице её вожаков (контрэлита) и части элиты; неважно, что соединение это краткосрочно, что в ходе революции либо одних, либо других устраняют — от того, кто устраняет кого, зависит степень радикальности/умеренности революции, которая довольно часто, как заметил Энгельс, забегает вперёд, чтобы при неизбежном откате последний не оказался слишком большим.
На короткий миг истории вожаки контрэлиты и играющие вместе с ними представители “Старого порядка” как группа, совершающая революцию, выступают — Маркс и Энгельс специально подчёркивали это в “Немецкой идеологии” — не как представители неких классов, не с узкоклассовых позиций, а как представители всего общества. Эта “всеобщность” связана с тем, что интерес совершающего революцию субъекта по логике борьбы до поры более или менее связан с интересами всех остальных негосподствующих классов. “На полях” авторы “Немецкой идеологии” помечают: “Всеобщность (о которой речь шла выше. — А.Ф.) соответствует: 1) классу contra (против) сословие, 2) конкуренции, мировым сношениям и т.д., 3) большой численности господствующего класса (следовательно, большой массы его низов, недовольных своим положением. — А.Ф.), 4) иллюзии общих интересов, вначале эта иллюзия правдива, 5) самообману идеологов и разделению труда.
Самообман (или, как сказал бы вслед за Энгельсом К. Мангейм, “ложное сознание”) в его тотальном, а не частном варианте, таким образом, обусловлен реальностью. Она и порождает “двойного субъекта” (“субъекта двойной массы”), представленного контрэлитой и частью элиты. Двойственность революционного субъекта — это именно то, что превращает, отливает структурные проблемы в субъект волевого (революционного) действия, а этому субъекту придаёт качество персонификатора основных структурных противоречий общества. Революция — это всегда субъектное действие, направленное на преодоление системности (“праздник Истории”). Революция — субъектный акт по определению, она невозможна без революционного субъекта, который ни в коем случае нельзя отождествлять с так называемым “субъективным фактором”.
Само противопоставление неких факторов, будь то революция или вообще история, как “объективных” и “субъективных”, к которым по традиции относят партии или просто организации революционеров, — ошибочно. Неверно противопоставлять “социально-экономические предпосылки” как объективные действиям людей и организаций, особенно целенаправленным и подкреплённым мощным ресурсом, как субъективным. Во-первых, организации и структуры, их интересы, цели и действия столь же объективны, как и так называемые “социально-экономические предпосылки”. Кстати, последние сами по себе не являются силами, они — условия.
Во-вторых, само противопоставление в нашей научной и идеологической “литературе” о революциях неких факторов/сил как “объективных” и “субъективных”, которое закрепилось с лёгкой руки неслучайно имевшего “четвёрку” по логике В.И. Ленина, — ошибочно. Ленин называл субъективным то, что на самом деле является субъектным. “Субъективный” означает нечто обусловленное внутренним переживанием субъектом самого себя, его знанием, соотносящимся с объектом. Соответственно, субъективный фактор — действия в соответствии с этим знанием и переживанием. А как быть с классовым интересом? Это субъективное или объективное? Как быть с организациями, выражающими классовые интересы? Если некая сила воплощает в концентрированном виде долгосрочные и целостные характеристики класса или системы, представляет их, действует на их основе — это не объективный фактор? Что же тогда объективный?
На самом деле речь должна идти не об объективных факторах, а о системных и субъектных — и те, и другие объективны, но при этом один из аспектов субъектного фактора — субъективный. Субъектный фактор представляет собой целенаправленную деятельность субъекта по достижению своих целей, реализации планов и интересов на основе учёта, контроля и управления социально-историческим процессом, а с определённого времени — на основе проектирования и конструирования этого процесса. Последнее невозможно без знания системных законов истории, которые становятся законами действия субъекта.
Новоевропейская наука об обществе была системоцентричной. Попытка Маркса разработать теорию исторического субъекта и превратить её в науку успехом не увенчалась. Впоследствии эта линия теории Маркса продолжения не нашла — субъектное было сведено к субъективному, приобретая характеристики чего-то второстепенного. Из поля зрения исчезли очень важные агенты исторического изменения, а сами эти изменения стали изображаться как филиация одной системы из другой, одного комплекса “объективных факторов” из другого. В результате из истории исчез субъект как её творец. Одна из главных задач нынешнего этапа развития знания об обществе — не просто вернуть субъекта, но разработать субъектоцентричную науку и, синтезировав её с системоцентричной, создать полноценную, многомерную субъектно-системную науку об обществе. Изучение революций — именно та сфера, которая особенно способствует анализу субъектности и в то же время невозможна без такого анализа. Причём речь должна идти именно о двойственном субъекте революции, не только по линии дихотомии structure versus agency, но в не меньшей, а возможно, и в большей степени по линии “внутреннее — внешнее”.
Ясно, что без внутренних причин (условий, предпосылок) ни одна революция не происходит. Однако здесь необходимо обратить внимание на два момента. Во-первых, революции суть явления капиталистической эпохи, а капитализм в экономическом плане — единая мировая система, не признающая границ, товарные цепи их рассекают. Капитализм и возникает как система международного, надгосударственного взаимодействия. Ясно также, что гегемон мировой капсистемы (Нидерланды в XVII в., Великобритания в XIX в., США во второй половине ХХ — начале XXI в.) своей деятельностью существенно ограничивает суверенитет даже независимых государств, не говоря о государствах зависимых. Точнее в этом плане вести речь даже не о гегемоне, а о ядре капсистемы в целом по отношению к периферии и к полупериферии. Я уже не говорю о закрытых наднациональных структурах мирового согласования и управления, существование которых обусловлено тем, что они призваны снять базовое противоречие капсистемы между целостно-мировым характером экономики и суммарно-государственным — политики, и без которых существование капсистемы невозможно (они воплощают и реализуют целостные и долгосрочные интересы её системообразующего элемента — верхушки мирового капиталистического класса). Таким образом, сама природа капитализма делает границу между внутренними и внешними факторами не столь отчётливой, как в иных социальных системах и как это выглядит на поверхности самого капитализма, внешне организованного в виде системы национальных государств. Причём с развитием капитализма, его эволюцией эта граница становится всё более пунктирной и размытой — особенно в ХХ в., по мере формирования североатлантического класса и элитного взаимодействия между Западом и СССР.
Это одна сторона диалектики внутреннего и внешнего в революциях, связанная с капитализмом. Есть и другая, она связана с самой революцией как кризисным, хаотическим процессом развития общества.
Предреволюционная, кризисная ситуация воздействует на систему по двум направлениям. Во-первых, кризис — это разбалансировка системы, а в слабо сбалансированной системе, как правило, нарастают колебательно-хаотические процессы. Во-вторых, хаотизация системы приоткрывает, а иногда просто открывает её для внешнего воздействия. На практике этот эффект усиливается тем, что, как правило, власти пытаются решить проблемы путём реформ с привлечением внешних источников, а следовательно — внешних сил. В этом же направлении действует война. В результате система обретает сверхнормальную, избыточную открытость, которая не контролируется самой системой, вследствие чего она начинает развиваться не только, а порой и не столько по собственным закономерностям, сколько по внешним. Внешняя сила сначала становится “посторонним притягивающим фактором”, а затем, интериоризируясь, перестаёт быть внешним, превращается если и не полностью во внутренний, то, по крайней мере, во внутренне-внешний. И, как замечает О.Маркеев, “происходит мощное вторжение в систему извне, совершенно чуждая системе сила использует её как поле для самореализации”.
Этот “эффект Чужого” очень важен. Под его воздействием в системе начинают происходить события и процессы или возникать явления, вероятность которых для данной системы в её «чистом» виде крайне мала, а потому внутреннему наблюдателю они кажутся случайными, на самом деле таковыми не являясь. Однако даже если бы это было так, то, согласно теории Бромли (Bromley), любое явление, чья вероятность весьма мала, возникнув, порождает цепочку явлений одной с ним природы, расшатывая таким образом систему. Если же вдобавок мы имеем дело с явлениями, наведёнными внутренне-внешними факторами, то мы рискуем столкнуться с нарастающей невероятностью событий, тем более что внешне-внутреннее действие материализуется в виде двойного субъекта — внутренне-внешнего.