/Поглед.инфо/ „Промените“ в Източна Европа съвпаднаха с 200 годишнината от Френската революция. Тогава на много хора им се струваше, че това е нейното второ пришествие – нова революция в сферата на правата на човека. Издаденият за този 200 годишен юбилей сакрален шедьовър с популярна историография описва френската и, по неявен начин, текущата източноевропейска - революция по следния начин:
„Авторът ... не иска да каже, че в резултат от непосредствено първия етап на Френската революция нищо не се е променило. Свободите, закрепени в Декларацията за правата на човека и защитаващи свободата на словото, печата и събранията породиха политическа култура с безгранична свобода на неуважението. Резултат стана несдържаната полемика, заляла страната. За да се избегне съприкосновението с вездесъщата политика, трябваше да се бяга колкото може по-далече. Нищо не може да надмине дългата ръка и гръмогласността на политическите речи. Деликатните граници на частния живот на такова ниво на мобилизация не се признава. Интимността сама по себе си е подозрителна. На вестникарите им харесва да разказват истории за революционерките - лизистрати (по древногръцката комедия на Аристофан „Лизистрата“ - бел.пр.), прекъсващи коитуса за да се скарат на мъжете си за клетвата за вярност, дадена на Лафайет. „Прекратете, прекратете, прекратете именно сега“ - възклицаваше една решително настроена гражданка, живееща на улица Сен-Мартен в Париж. И така нататък“.
В осветената векове наред традиция на Берк, Токвил и Тен, правата на човека, прякото народовластие и нахлуването на масите в обществения живот в еднаква степен са представени като зловещи (тоталитарна намеса в женския частен живот) и комични (игра за публиката; надути дрънканици на позьорите, тези ужасни и тщеславни интелектуалци).
Западът подстрекаваше източноевропейските страни към либерално – демократични революции, и едновременно се надсмиваше над този искрен спектакъл, разигран по неговите условни правила. Когато през 1988-1989 години произнасях речи на големи демонстрации и събрания в Будапеща и други унгарски градове, от мен често вземаха интервю западни журналисти и дипломати, чиито високомерни усмивки като че ли питаха: „нима вие сериозно се отнасяте към пошлостите, за прокарването на които на нас ни плащат?“
(рус. ез.)
Философы и писатели как влиятельные общественные деятели были неудобным напоминанием о революциях прошлого, которые обозреватели 1989 года изо всех сил старались забыть. Диссиденты и маргиналы, получившие пусть даже мимолетную и одномоментную власть, не соответствовали правилам рыночного общества, на которое ориентировалась эта глубоко консервативная эпоха. Ей нужны были не рассуждения и воображение, а традиция, приспособление и спокойствие. В конечном счете, эта точка зрения одержала безоговорочную победу – и ее последствия оказались плачевны. Восстановление традиции в результате «вмешательства» самозваного революционного режима могло означать только искусственную реставрацию, которая, в свою очередь, означала контрреволюцию.
Давайте взглянем на 99-летнюю революционную историю Восточной Европы. Без этого будет невозможно хотя бы приблизиться к пониманию нынешнего кризиса. Впрочем, и сами революции понимаются неправильно. Наиболее типичную ошибку допускает Ханна Арендт, последовательница Берка; по ее мнению, Французская революция «…имела эмансипирующую природу… освободила в каждом человеке естественного человека, дала ему «Права Человека», принадлежащие любому по праву рождения, а не на основании регулирующей его жизнь биополитики».
Эту прямо противоречащую реальности ошибку опровергают достаточно давно. Именно старый режим основывался на естественности, праве рождения и крови (отсюда и привилегии дворянства, или «голубой крови»), а революции были направлены как раз против смешивания естественного и политического. В период между 1917 и 1923 годами восточно- и центральноевропейские революции хотели обострить и завершить разделение традиции и полиса, так и не завершенное буржуазными революциями. Все они произошли в монархических и аристократических обществах с сильной государственной церковью.
Главной целью всех революций было искоренение фундаментальной несправедливости – привилегий, полученных по праву рождения. При капитализме они приобретают форму этнического неравенства и угнетения, выражаясь политически в завоевании колоний и империалистической войне «между народами». Возмутительная близорукость господствующей историографии и социальных теорий состоит в том, что они игнорируют или забывают тот факт, что начавшиеся в 1917 году революции были главным образом антинационалистическими и антивоенными. Предводители и мыслители социалистической революции – Ленин, Роза Люксембург, Троцкий, Бухарин, Лукач, Блох – противостояли войне, ненавидели национализм и империализм, изначально находясь в ничтожном меньшинстве. Тогда – как и сейчас – мира невозможно было достигнуть без интернационализма. Маркс и Энгельс никогда не были настоящими интернационалистами, и, в лучшем случае, двойственную позицию по колониализму. Но коммунисты 1917–1919 годов осознали диалектику мирового рынка и ограниченность национальных государств.
Мы воспринимаем этницизм как должное, и не осознаем, каким образом в принципе могла состояться по-настоящему интернациональная революция. Главными ее врагами были неравенство народов, угнетение национальных меньшинств, колониальный расизм. Освобождение человечества от неравенства наций, этнических групп, рас и религиозных конфессий – вот, что побудило присоединиться к делу коммунистов миллионы уставших от войны людей. Самоопределение для всех, кто в нем нуждался, мир без аннексий и репараций, деколонизация – такие цели были начертаны на красных флагах. Сегодня это кажется невероятным.
Инициаторы фашисткой контрреволюции и их последователи оказались благоразумнее. Они понимали, что мировому рынку, растворяющему в воздухе любые твердые породы, необходим фундамент для конкуренции, основанный на телесности – и таким фундаментом стала биополитика расы. Они знали, почему коммунистическая революция должна быть интернационалистической – не для того, чтобы создать космополитическое мировое государство, а чтобы уничтожить межклассовую солидарность и освободить дорогу для классовой борьбы, которая и закончит собой всю классовую борьбу.
Существуют два базовых аспекта капитализма – мировой рынок и национальное государство, и это осознается недостаточно хорошо. Именно диалектике этих двух явлений – самое мощное сочетание которых несколько неудачно назвали империализмом – должен был противостоять социализм; и всякий раз именно партикулярность глобального капитализма (триада «национализм – расизм – этницизм») побеждала социализм, спасая капитализм вместе с его политическим строем, который только кажется чем-то обособленным. Впервые социализм капитулировал перед национализмом в 1914 году, что на целое столетие определило судьбу социал-демократии; затем в 1927 году – после объявления пятилетнего плана построения «социализма в одной стране», изгнания Троцкого и предательства китайской коммунистической революции; затем в конце 1930-х годов – во времена московских процессов, политики «Народного фронта» (объединение с буржуазией скорее на антигерманских, а не на антифашистских позициях) и пропаганды мещанского, консервативного «советского патриотизма». А также благодаря предательству республиканской Испании и, опять же, китайской революции (результатом такой капитуляции стали Франко, Мюнхен, «Странная война», петеновская подмена идей свободы, равенства и братства принципом «семья, труд, родина», великая восточноазиатская сфера «сопроцветания»).
В 1945 году плохо осведомленные итальянские, французские и восточноевропейские бойцы Сопротивления полагали, что на повестке дня снова стоят интернационализм и классовая борьба – но вскоре их взгляды преобразовались в грубый антизападный, главным образом антиамериканский национализм, культ национальной независимости образца 1848 года, «крестьянскую демократию» и антигабсбургский миф. Память о «классовом» мифе, характерная для рабочего движения, не исчезла окончательно – однако, в Советском блоке этот миф окрасился идеей о естественной инородности капитализма. Причем, не в смысле конфликта центра и периферии – а в духе идей Муссолини о «буржуазных и пролетарских народах» и более поздних нацистских убеждений о «молодых и старых народах». Сравните с этим «Право молодых народов» – изданную в 1919 году книга Артура Мёллера ван ден Брука, теоретика Третьего Рейха; молодые народы, о которых идет речь, – это немцы и русские.
В то же время, в Советском Союзе и Восточном блоке предпринимались попытки создания территориальных и культурных автономий для этнических меньшинств – которые все еще называли «национальностями», наследуя австрийский марксизм, – параллельно с различными федеральными системами; долгое время этническая дискриминация не приветствовалась. Эти системы рухнули в 1989 году вместе с послесталинской доктриной «реального социализма», что привело к наиболее кошмарным последствиям в Югославии и на советском Кавказе. Старый чехословацкий и южнославянский национализм выродился во множество этнических конфликтов; даже западные надэтнические национальные государства (вроде Британии и Испании) утрачивают целостность и легитимность. Классические «буржуазные» нации (образцом для которых являются бонапартизм, и, в определенной степени, США) должны были уничтожить сословное, этническое, расовое, региональное, религиозное и гендерное неравенство. Таким образом планировалось создать межклассовое национальное единство, коллективную личность, которая даст национальному государству право действовать – особенно против зарубежных конкурентов, – и этим лишить силы внутренний классовый конфликт.
Классовый конфликт перевели в сферу «экономики», которая якобы существует отдельно и независимо от политики. В западных буржуазных государствах он понимался как элемент «гражданского общества», как сфера частных интересов и личных устремлений, в которой нет законодательного и юридического принуждения в пользу тех или иных рыночных игроков; как нечто, что проявлялось через непрогнозируемость и случайность рыночной и общественной свободы.
В то же время, в плановом государственном капитализме Советского блока считали, что классовый конфликт решен запретом «частной собственности» – хотя отчуждение производителей от средств производства (основа капиталистического классового общества) продолжалось. Политически это было сформулировано в другой версии национального государства – провозглашенном после XX съезда КПСС в1956 году «общенародном государстве».
Общества советского образца возглавляли «положительные якобинцы», которые действительно искореняли наследственные привилегии, способствовали непрерывному круговороту элит и продолжали политику позитивной дискриминации детей из рабочего класса в учебных заведениях – но решающую роль все же сыграла роковая связь между равноправием и национализмом. Когда в результате пролетарских, студенческих бунтов и восстаний (1953, 1956, 1968, 1970, 1976, 1981 гг.) легитимация сталинских и послесталинских государств была скомпрометирована рабочим классом, страны советского блока – в соответствии с дискредитированными, хотя в основном правильными теориями конвергенции – обратились к политике консьюмеризма и социальных пособий. Затем, погрязнув в долгах перед западными странами, они перешли к «рыночным реформам», – то есть, к мерам жесткой экономии и монетаризму своих буржуазных противников; однако, это обрекло их на отсталость, низкую производительность и политический застой.
По мере исчезновения «пролетариата» как политического субъекта на Западе и его эгалитарного поглощения на Востоке, крах «реального социализма» рассматривался исключительно как политического событие – главным образом, как переход от однопартийного режима к избирательному процессу, основанному на принципах состязательности. Господствующей идеологией 1989 года были «права человека», «национальная независимость» и «частная собственность», – знакомые буржуазные идеи, озвученные 200 лет спустя Великой французской революции. Поскольку быстрая приватизация означала беспрецедентную социальную трагедию, вторжение мирового капитала, военное и геополитическое поглощение Западным альянсом, новому рыночному капитализму снова было необходимо представить себя изначально чужеродным.
В то время, как постсоциалистическим народам навязывалась противоречивая амальгама «демократического национализма», европейского федерализма и неолиберального глобализма, местные элиты, выражавшие преимущественно субнациональные этнические устремления и чаяния среднего класса, начали собственную идеологическую борьбу. «Дух 1945 года» (демократический и антифашистский эгалитаризм) противопоставлялся у них «духу1989 года» (точно так же, как в Германии и Австрии «дух 1789 года» противопоставляли «духу 1914 года», – в том числе люди вроде Макса Вебера и Томаса Манна). Отсюда происходит триумфальная этнизация и расизация классового конфликта и социального неравенства (инородцами представляли не только победивших западных капиталистов и компрадорскую буржуазию, но и бедняков; цыган и, все чаще, иммигрантов – которых считают не только недостойными, но еще и расово чуждыми людьми, подменяющими весь низший класс).
Отсюда же проистекает беспрепятственная реабилитация местного фашистского наследия. Открытое отрицание всякого универсализма, нацистские определения либерализма и марксизма, капитализма и социализма – с антисемитскими интонациями – делают восточноевропейскую общественную жизнь раем для учеников Жозефа де Местра. Доходит до того, что равноправие (включая «гражданские права») сознательно и очень громко отрицается как идеал даже в отдаленной перспективе. Пышным цветом расцветают все реакционные явления: женоненавистничество, гомофобия, расизм, презрение к бедным, бюрократическая медлительность, поклонение власть имущим, репрессивный конформизм, ненависть к интеллигенции, ностальгия по феодализму – и, в особенности, этно-расовое сужение культурного кругозора. Строительство венгерским правительством пограничных ограждений против беженцев, согласно последней моде, превратило пост-фашистскую Восточную Европу в самого ценного пособника западной исламофобии, которая привела к жалкому разгрому евроцентричных либеральных «левых» – и в стране, и за ее пределами.
К примеру, наследники Империи Зла (я подразумеваю здесь наследников империи Габсбургов: Австрию, Венгрию, Чехию, Польшу, Словакию, Хорватию, Словению; «центральных европейцев») переживают невиданный с тридцатых годов подъем ксенофобской и расистской мобилизации. Стоит отметить – восточноевропейские правые уверены в том, что массовый приток этих непонятных, ограниченных «дикарей-мигрантов» обусловлен чрезмерным следованием принципам Просвещения, космополитизма и секуляризма. Мы должны защищать нашу белую, арийскую и христианскую культуру – во-первых, от «черномазых», а во-вторых, по словам Виктора Орбана, премьер-министра Венгрии (это было сказано в обращении от 28 февраля 2016 года), – от либералов и «читателей Маркса».
В некотором смысле он совершенно прав – поскольку знает, что интернационализм является врагом. Но Орбану повезло, что этого интернационализма больше не существует. Он и его соратники отстаивают старую истину о том, что освобождение и эмансипация открывают путь варварам – то есть, всем тем, кто находится за пределами господствующего класса. Любой иерархический строй кажется эгалитарным, договорным и унитарным, если он противопоставляется маргиналам и чужакам. Французская революция создала противоположную теорию, когда провозгласила, что нация – это третье сословие, а народом считался любой человек, который не был представителем властей и господствующих элит. Согласно же этницизму, нация – это белые, арийцы, христиане, и, по меньшей мере, представители среднего класса. Конфликт происходит между ними и теми, кого считают чужестранцами – не по признаку гражданства, а по признаку расы, родного языка, вероисповедания, гендера и сексуальной ориентации; этакая биополитическая пятая колонна «недолюдей».
Как можно одновременно осуждать и оправдывать капитализм, отождествляя капитализм с его политической противоположностью? Проблемой капитализма являются чужаки и «читатели Маркса». Цель его состоит в том, чтобы восстановить наследственные привилегии и сохранить рынок. Цена за реализацию этой цели состоит в том, что в жертву были принесены даже те ограниченные буржуазные «свободы», которые стоят сейчас на пути капитализма к тирании. Восточная Европа всегда верила в то, что зло приходит извне. Ввиду отсутствия какого-либо противодействия, эту мысль сейчас с энтузиазмом перенимают повсюду.